Если вы ребёнок

В нашумевшем романе Джонатана Литтелла «Благоволительницы» (Les Bienveillantes), который написан от лица офицера СС Максимилиана Ауэ, много разных тем, но критики, в основном, сосредоточились на холокосте: автор – нисколько не ревизионист, и обрисовывает классическую, так сказать, версию событий, но подходит к ней нетривиально, по современным европейским меркам чуть ли ни кощунственно, заявляя устами своего героя, что холокост – событие не исключительное, а обыкновенное, каких мир видывал немало, и не чудовищное, а вполне человеческое. Эти и другие интенции автора заставили The New York Times в традициях топорного Агитпропа объявить присужденние роману Гонкуровской премии свидетельством "не только извращенности французского вкуса, но и того, как изменилось отношение литературы к холокосту за последние пару десятков лет".

В одном из своих многочисленных интервью Литтелл выдвигает две версии причин холокоста, обе не слишком корневые, зато в самом романе, будучи человеком талантливым, он приближается к тому, чтобы понять не только главную причину «окончательного решения», но и природу национал-социализма. На краю очередного рва с трупами евреев главный герой, человек честный и ответственный (такими, если верить Литтеллу, было большинство офицеров СС, и мы ему верим) и даже по возможности гуманный, признаётся себе: «С детства я был одержим стремлением к абсолюту и преодолению границ: эта страсть и привела меня к расстрельным рвам на Украине. Я всегда мечтал мыслить радикально; вот и государство и нация тоже выбрали радикальное и абсолютное; и что же теперь – пойти на попятный, сказать «нет», предпочесть комфорт бюргерских законов, пресловутую надежность общепринятых норм? Никак не возможно. И если радикальность оборачивается пропастью, а абсолютное – абсолютным злом, следует, я в этом совершенно уверен, идти до конца, широко раскрыв глаза». Литтелл в меру двойственен: с одной стороны он стремится объявить нацизм, холокост и Вторую мировую совершенно человеческими вещами, демистифицировать их «чудовищность», запротоколировать человеческую составляющую повседневья, а с другой – выводит нацистский опыт за предел человеческого и обнажает сакральную, иррациональную составляющую. Впрочем, будучи проницательным интеллектуальным писателем и явно находясь под воздействием Барта и Батая, которых либерал Хабермас объявлял «скрытыми носителями фашизма» за их заигрывание с архаическим началом, Литтелл и не мог её не обнаружить.

Не о холокосте хотелось бы сообщить. О детях. Максимилиан Ауэ с детства мечтал об опыте абсолютного, и вот мечта сбылась, и, как то порой бывает, несколько оглушила в своем приближении к мечтателю. Грандиозные мечты сбываются не часто. Не потому, что в мире мало грандиозного, - это как раз следствие, а причина в том, что чаще всего они стираются и забываются по мере взросления, обыкновенно, сменяясь бюргерскими планами. Но Ауэ и не взрослел. «Я выросла, а ты нет», - говорит ему его сестра-близнец, в которой намечена «психоаналитическая линия» романа; Уна – ученица К. Г. Юнга. Она сама – живое свидетельство того, что Макси остался мальчишкой, пусть и бреется теперь каждое утро, носит настоящий мундир и табельное оружие. Герой остался в своём детстве, и именно поэтому он продолжает ненавидеть француженку-мать, постоянно искать пропавшего отца, поэтому он неистово и пламенно влюблён в свою сестру, с которой некогда переживал бурную инцестуальную связь. Он любит и желает её настолько, что не хочет и не может спать с другими женщинами, и поэтому предпочитает объятия парней, что, конечно, добавляет его жизни дополнительных сложностей, а мемуарам заряда пряностей и перца. Макс влюблён нарциссически и обречённо, влюблён в женскую копию себя, в общем, влюблён в детство. Таков он – эсэсовец-гомосексуал, романтик, обожающий Лермонтова и Стендаля, партиец-интеллектуал, цитирующий Тертуллиана и Платона вместо Розенберга и Геббельса, и после войны упрямо пеняющий в целом симпатичном Шпееру за его «недостаточный идеализм», шопенгауэрианец в действии,  то ли потерявшийся в себе и в мире, то ли нашедший холодную, но возвышенную истину жизни. В своём романтическом упорстве он словно являет мрачноватое отражение бельгийского фольксфюрера Леона Дегреля, до самой смерти доказывавшего «скучному миру материализма и расчёта», что «можно убить наши тела, но не нашу веру». По поводу их обоих, и многих других, по поводу Гитлера и нацизма вообще стоящий на противоположных идеологических основаниях Эрих Фромм ограничился диагнозом: инфантильная регрессия и некрофилия, подразумевая под последней любовь к рунам, аксельбантам и прочим «неодушевленным предметам». Что одним кажется болезнью, то другими признаётся в качестве культа юности, здоровья и приключений. Чем бы этот культ ни закончился и к чему бы ни вёл, ведь «главное не то, во что мы верим, главное – то, что верим».

Из беспредельного, свободного детства вырастают мечты. Мечта – это предельная возможность. Война – предельное состояние человеческих сил. Сопоставить с ней можно только любовь. И того, и другого – у Максимилиана Ауэ в избытке. И то, и другое сжигает его, уничтожает и его, и – реализует его как человека. Нацизм – это гуманистическое измерение его личности, не столько идеология, сколько добровольно принятый экзистенциальный опыт.

В подвергшемся первым бомбардировкам Берлине дети играют на улицах, играют, конечно, в войну, гоняясь друг за другом с маленькими саблями и автоматами. И можно себе представить, как глядя на них из окна, нацистский философ и специалист по Ницше, доктор Боймлер повторяет: «Бытие всегда было невинным, но мы первые, кто это обнаружил». Скоро дети сменят игрушечное оружие на настоящее и, мобилизованные в Totalen Krieg, станут «последними преданными солдатами Фюрера». Не случайно, именно дети из Фольксштурма упрямо и обречённо сражались даже тогда, когда капитулировал Вермахт, когда сдались самые дисциплинированные, когда разуверились и устали все. По детскому неразумию? – банальное, ничего не объясняющее предположение. Гитлерюгендовцы наконец-то дорвались до настоящей войны. Она же им снилась, вместе с ранами и наградами, паролями и погонами, адом и блеском. И думать теперь больше не о ком, не о чем и ни к чему. Игра стала настоящей, но при этом осталось игрой. Когда она закончится, мы повзрослеем, и тогда на запах ответственности прилетят Эвмениды, ну а сейчас – vorwärts!

Остается неизвестным, кстати, ( vorwärts! )

Не панемаю!

Это ( Read more... )

© salatau, :( 2013

Полицейские были вынуждены застрелить Руди Юджина. Фото с сайта gunfreezone.net

В момент нападения среди бела дня на оживленной улице Юджин был совершенно голым, на его жертве отсутствовали штаны и трусы.  В полиции допускают, что здесь замешаны наркотики, а также психическое расстройство.

( Read more... )

© Ризоматизация бытия, мышления и общества.

farma_sohn сообщает:

подозреваю, что два столь любимые педагогонскими интелами слова, которые им кажутся волшебными, все объясняющими в педагогонской жизни концептами - "элита" и "средний класс" - связаны  между собой избирательным сродством. Т.е. либо их выстраивает одна и та же нехитрая (или хитрая)  мыслительная  комбинация теорий белых людей и педагогонской жызни. либо они вдвоем прастраивают единую кодирующую машину, позволяющую из педагогонской хаосмоса вылепить нечто, имитирующее денонат для потыренных осколков теорий белых людей.
Инетресно ведь то, что даже в самой картине мира белых людей эти два "концепта" -самые слабые звенья в картине "реальности", весьма близкие по способу функционирования идеологическим метафорам. Поэтому, вероятно, они играют роль дарок-проходов из мира бытия в мир небытия, каким относительно простраиваемой теориями белыых людей картины их мира является педагогонский хаосмос. Такие, что ли, негативные аттракторы, позволяющие нигилкзму имитировать присутствие без того, чтобы оно было обеспечено бытием.
"Элита" и "средний класс" - своего рода фетишитские симулякры в педагогонском языке, надувающие определенный диксурс в этом языке признаками учености и квазифактичности. Чисто спекулятивнные сущности, которые, однако, функционируют в виде гештальтов, т.е. живых существ, наделенных предикатом существования. Никакого бытия у них нет, конечно, но зато есть существования, как у фантомов-призраков. В таком виде они легко проходят сквозь стены любой социальной теории и неуязвимы для атак. В результатте, однако, как легко можно показать  на любом употреблении этих слов, они переводят дискурс социальной теории в дискурс идеологический, и описание сущего, как только появляетяс эта сладкая парочка, превращается в моральное рассуждение о Должном ("средний класс" надо спасать или создавать, с "элитам" надо бороться или как-то их воспитывать и т.п.). Поскольку что никакого конкретного денотата эти слова в педагогонской реальности не имеют, а отсылают к невнятному неверифицируемому туману представлений о мире вообще, то и власти они приятны, и никаких возражений против функционирования сих слов-фантомов в виде имитаций концептов она не имеет.
Иначе говоря, перед нами слова-трояны, обслуживающие онтологию троянской неразличимости, т.е. мира il y a.

© Элита, средний класс...
Это сказки из позапрошлого века...
Всем уже ясно, что патента на ведущую роль в социальном развитии нет ни у кого, кроме...
Как говаривал тов. Сталин в "Кратком курсе истории ВКП(б)", цитируя Томаса Гоббса по Карлу Марксу:

"Материя - субъект всех изменений"...

Она, зараза!
Природа, тоись!
У того суп жыдок, у сего брюль мелок, а горе одинаково...
Хоть ты весь тут из себя разпроэлитничайся!...