Originally posted by
tr_lit. Reposted by
salatau at 2012-10-16 17:06:00.
Русский перевод текста Луи Альтюссера «Преобразование философии» будет опубликован в
85 номере «Неприкосновенного Запаса» Мы живем в исторический период, когда марксизм и марксистская философия составляют часть нашей культуры. Но то, что марксизм является частью нашей культуры, вовсе не означает, что он в нее интегрирован. Напротив, марксизм преследует нашу культуру, подобно ферменту размежевания. Никого не удивляет, что марксизм представляет собой объект конфликта, доктрину, оберегаемую одними и подвергаемую жестоким нападкам, искажаемую и извращаемую другими, потому что марксизм, его теория и философия напрямую ставят вопрос о классовой борьбе. И всякому хорошо известно, что за любым теоретическим выбором, которому марксизм отдает предпочтение, стоит политический выбор и политическая классовая борьба. Этот аспект проблемы представляет большой интерес, но я все же оставлю его в стороне и сосредоточу свое изложение на парадоксальном характере марксистской философии.
Марксистская философия, в сущности, представляет собой удивительный и загадочный парадокс. Этот парадокс можно выразить просто: марксистская философия существует, и все же она не была произведена как философия. Что это значит? Мы утверждаем, что все знакомые нам философии – от Платона до Гуссерля, Витшенштейна и Хайдеггера – были произведены как философии, сами себя объявляли философиями, приводили доказательства своего философского существования внутри рациональных теоретических систем, порождая специфические дискурсы, трактаты и другие систематические сочинения, вполне распознаваемые в истории культуры в качестве философских. Более того, эти рациональные и систематические теоретические системы всегда приводили доказательства своего философского существования посредством познания или раскрытия некоего собственного объекта, будь то Идея, Единое, Бытие, Истина, априорные условия всякого познания и всякого возможного действия, Исток, смысл или бытие сущего. Все известные философии были представлены в истории нашей культуры как философии, пребывающие в истории философии, имеющие дискурсивную форму трактатов или рациональных систем и занимающиеся познанием собственного объекта.
Но следует пойти еще дальше. Производя себя в качестве философий в поле культуры, все известные философии всегда себя старательно обособляли от других форм дискурса и других текстов. Когда Платон пишет свои диалоги или свои дидактические работы, он озабочен тем, чтобы отмежеваться от любого литературного, риторического или софистического дискурса. Всем ясно, что написанное Декартом или Спинозой нельзя отнести к литературе. В текстах Канта и Гегеля мы имеем дело не с моральным увещеванием, религиозной проповедью или романом. Итак, философия производится, радикально отличая себя от всех иных, моральных, религиозных, политических или литературных, жанров. Но наиболее важно то, что философия производит себя как философию, отличая себя от науки. Здесь разыгрывается предельно сложная и решительная партия. Судьба философии тесно связана с существованием наук, поскольку для того, чтобы возникла философия, требуется по меньшей мере одна наука, каковой для Платона была геометрия. И эта связь кажется тем более глубокой, что философия не может существовать без предшествующего ей рационального дискурса чистой науки (геометрии для Платона, аналитической геометрии и физики для Декарта, ньютоновской физики для Канта и так далее). Доказательством этому служит то, что философия существует и способна отмежеваться от мифов, религии, моральной или политической проповеди, эстетической чувствительности лишь при том абсолютном условии, что она окажется способной сама поддерживать чистый рациональный дискурс, модель которого она может найти только в строгом дискурсе существующих наук. Но именно здесь дело принимает удивительный оборот, поскольку та же самая философия, что заимствует у чистых наук модель собственного рационального дискурса (достаточно вспомнить традицию, идущую от формулы «не знающий геометрии да не войдет» к философии Спинозы, изложенной «more geometrico», и «философии как строгой науки» Гуссерля), – полностью изменяя свое отношение к наукам, она строго отмежевывается от реальных наук с их объектами, она объявляет себя наукой, но не в смысле обыкновенных наук, которые не знают, о чем говорят, но наукой высшей, наукой наук, наукой априорных условий любой науки, наукой диалектической Логики, сводящей все реальные науки к детерминациям рассудка. Иными словами, та же самая философия, что заимствует у существующих наук модель чистого рационального дискурса, тем самым подчиняясь реальным наукам как условию своей возможности, меняет это отношение подчинения на отношение господства. Становясь философией, она ставит себя над науками, то есть наделяет себя властью над ними. Так, например, у Платона математика отнесена к нижестоящему порядку dianoia, гипотетических дисциплин, подчиненных негипотетическому, составляющему объект философии. Как у Декарта науки представляют собой лишь ветви, вырастающие из ствола метафизики, так и у Канта, Гегеля, Гуссерля именно за философией остается последнее слово, касающееся наук, их законного смысла, их смысла, осуществляющегося в диалектике и чистой логике, в происхождении трансцендентального. Эта в высшей степени противоречивая связь философии и наук заключается в операции, преобразующей условия существования философии (а этими условиями и являются существующие науки) в подчиненные самой философии детерминации: это операция, посредством которой философия сама себя наделяет властью, провозглашая себя единственным носителем истины наук о науках, обеспечивающих ее моделью своего собственного систематического и рационального дискурса, и эта операция является частью производства философии как философии. Она наводит на подозрение, что между первым разграничением, отмеченным нами, посредством которого философия отделяет себя от мифов, религии и морального увещевания, а также политического красноречия, поэзии, литературы, и вторым разграничением, на которое мы только что указали и которое касается наук, существует глубокая родственная связь. Потому что при близком рассмотрении заметно, что философия не довольствуется наделением себя властью только над науками и артикуляцией истин только о науках. Она равным образом наделяет себя властью над религией и моралью, над политикой и эстетикой, и даже экономикой (начиная с Платона с его удивительной теорией заработной платы и Аристотеля, писавшего о стоимости и рабстве). Она является наукой обо всем, читай – обо всех вещах. Она высказывает истину обо всех внешних объектах, она говорит то, что они не способны сказать о себе сами: то, чем они по сути являются. И закономерно думать, что формула, используемая для наук («не знающий геометрии да не войдет»), по-своему применима и ко всему остальному. Чтобы говорить о религии, философу надлежит быть религиозным, чтобы говорить о морали – моральным, о политике – политиком, об искусстве – эстетом и так далее. То же переворачивание (renversement), происходящее, как мы видели, в отношении наук, по умолчанию, происходит также в отношении всех других объектов. Они в некотором смысле населяют философию, но философия предоставляет им доступ в свою область лишь затем, чтобы наделить себя властью над ними. Словом, производство философии как философии затрагивает все человеческие практики и идеи, но в радикальной философской форме их подчинения философии. Именно это и происходит в диалогах, трактатах и философских системах.
BRETON TROTSKY по MELMOTHРано или поздно прозвучал бы наивный вопрос: почему именно философия? Почему философии необходимо существовать как отдельной дисциплине? Почему ей необходимо говорить со всеми предосторожностями, чтобы отмежеваться от наук и других социальных практик и идей, когда она только и делает, что о них говорит? Вопрос этот не столь наивен. Раз уж философия испытывает необходимость, более того, наделяет себя миссией говорить и фиксировать то, что она говорит, то это в силу того, что в своем глубоком историческом убеждении она полагает себя обязанной выполнить уникальную задачу, состоящую в высказывании Истины обо всех истинах, всех человеческих практиках и идеях. В своем глубоком историческом убеждении она полагает, что никто не в состоянии говорить вместо нее и что, не будь ее, миру попросту недоставало бы Истины. Ведь мир для своего бытия нуждается в том, чтобы эта Истина была высказана. Эта Истина – Логос, он же исток, он же смысл. И поскольку существует исходное тождество между Логосом и говорением, между Логосом и legein, между Истиной и дискурсом, то есть поскольку форма существования, настойчивости или специфического упорства Логоса не является чем-то материальным, праксисом, либо любой другой формой – но говорением, голосом, словом, то единственным средством сделать Логос явным для всех, приобщить людей к Логосу, а стало быть, и к Истине, является дискурс. И эта близость между Логосом и говорением, благодаря которой Истина и Логос могут быть схвачены, удержаны и предъявлены целиком только в дискурсе философии. Именно поэтому философия не может обойтись без своего дискурса. Теперь ясно, что ее дискурс не вспомогательное средство, не посредник между ней и Истиной, ее дискурс – это само присутствие Истины как Логоса.
Но именно здесь мы сталкиваемся с удивительным парадоксом марксистской философии: она существует, и все же она не была произведена как философия в том смысле, о котором мы только что говорили. Не надо далеко ходить, чтобы в этом убедиться. За исключением кратких, ярких и загадочных фраз «Тезисов о Фейербахе», которые возвестили так и не состоявшийся приход некоей философии, за исключением язвительной философской критики в «Немецкой идеологии», направленной против неогегельянцев и низвергающей всю философию в небытие идеологии, за исключением знаменитых аллюзий на Гегеля в Послесловии ко второму немецкому изданию «Капитала», Маркс не оставил нам никакого трактата, никакого дискурса о философии. Дважды в паре писем он обещал набросать двадцать страниц о диалектике, но так и не выполнил обещания. По-видимому, их было не так просто написать. Разумеется, Энгельс оставил нам свою философскую критику Дюринга, а Ленин – «Материализм и эмпириокритицизм», еще один пример критики. Можно извлечь из их критики отдельные элементы, но как понимать эти элементы? Являются ли они элементами отсутствующего целого, которое достаточно изготовить по заданным меркам, как делают впадающие в онтологизм марксистские философы? Или же они являются элементами, которые надо в свою очередь изучить и расшифровать, задаваясь вопросом, почему они остаются лишь элементами? У нас, конечно, есть «Философские тетради» Ленина, посвященные Гегелю, но опять же, каким смыслом следует наделять простые выписки, блестящие, но порой загадочные тезисы, содержащиеся в них? Нельзя не прийти к выводу, что во всяком случае Маркс, но так же Энгельс и Ленин не оставили нам ничего, хотя бы отдаленно сопоставимого с классическими формами философского дискурса.
Однако вершиной парадокса является то, что это отсутствие философского дискурса имело поразительные последствия для последующей философии. Никто не станет отрицать, что унаследованная нами философия, великая классическая философия от Платона до Декарта, Канта, Гегеля и Гуссерля, была поколеблена в своих основах, амбициях и законных титулах после появления благодаря Марксу чего-то неопределимого, что, не будучи представлено в виде философского дискурса, напротив, представлено в виде отдельных текстов вроде «Капитала», где речь идет о капиталистическом способе производства и – через него – о структуре общественных формаций. То есть речь здесь идет о научном познании, связанном с классовой борьбой и одновременно предстающем как часть классовой борьбы пролетариата, которую, согласно самому Марксу, «представляет» «Капитал». Как понимать этот парадокс?
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Виктимность - склонность человека к поведению, повышающему шансы на совершение преступления в отношении него. 
